Кратенько предыстория. Видный пан Биллевич, который в любой момент мог выставить тысячу воинов в хоругви и дать тысячу голосов на сейме (за что и ценился гетманом), умер. По завещанию его внучка Александра (Оленька) должна выйти замуж за Анжея Кмитица (или уйцти в монастырь), а ее опекунами назначается лауданская шляхта. Кмитицы владели землям в смоленском воеводстве, однако, в результате войн они обращены в пустыню, потому Анджей набирает не своих людей, а кого придется, и доблестно партизанит в войне, собирая богатую добычу (такое сухопутное корсарство). Биллевич завещает ему Любеч (не знаю, как это называется в речи Посполитой, в России сказали бы поместье). Он приезжает, сговаривается с девушкой, привозит своих офицеров - это безземельные шляхтичи, отметившиеся разбоем и убийствами, находящиеся под судом, только на одном нет крови - он просто пропил и проиграл свои села. Они пьют, буянят, таскают дворовых девок в покои для разврата, уже пошли по селам. Шляхта недовольна и выказывает претензии пани Биллевич, та выговаривает жениху, он принимает решение спровадить товарищей, чтобы не смущали невесту. Но его офицеры сцепились в корчме с местным семейством Бустрымов, их перебили. свезли трупы в Любич. Разъярившийся Кмитиц сжег село Бустрымов, но набежавшая подмога перебила его людей, ему пришлось бежать. Он вернулся с казаками и увез Оленьку в Любеч, но к тому времени вернулись отбывавшие воинский шляхтичи, и Володыевский быстро собрал не слабое воинство. Так как Анджей грозился взорвать дом вместе с девушкой и собой, дело решили поединком. Приведенных им людей переловили. вот примечательный разговор.
читать дальшеНа пороге он (Володыевский) наткнулся на одного из людей Кмицица, которого отдали в неволю старому Пакошу. Казак грелся на солнце и бренчал на бандуре.
— Что ты здесь делаешь? — спросил у него Володыёвский.
— Играю, пан, — ответил казак, поднимая изможденное лицо.
— Откуда ты родом? — продолжал спрашивать пан Михал, довольный, что оборвались на минуту его мысли.
— Издалека, пан, из Звягеля.
— Почему же ты не бежал, как другие твои товарищи? О, все вы такие! Сохранила вам шляхта в Любиче жизнь, чтобы иметь пашенных мужиков, да не успела снять с вас веревки, как вы тотчас поубегали.
— Я не убегу. Околею здесь, как пес.
— Так тебе здесь понравилось?
— Кому лучше в поле, тот бежит, а мне здесь лучше. У меня нога была прострелена, а тут мне ее шляхтянка перевязала, дочка старика, да еще добрым словом приветила. Отродясь я такой красавицы не видывал… Зачем мне уходить?
— Которая же это так тебе угодила?
— Марыся.
— И ты останешься?
— Околею, так вынесут, а нет, так останусь.
— Неужто думаешь у Пакоша дочку выслужить?
— Не знаю, пан.
— Да он такому голяку скорей смерть посулит, чем дочку.
— У меня в лесу червонцы зарыты: две пригоршни.
— С разбоя?
— С разбоя.
— Да будь хоть целый гарнец, все едино ты мужик, а Пакош шляхтич.
— Я из путных бояр (мелкие землевладельцы, которые не получили прав и привилегий шляхты, но оставались лично свободными).
— Коль из путных бояр, так еще хуже, чем мужик, потому изменник. Как же ты мог врагу служить?
— А я и не служил.
— Где же Кмициц набрал вас?
— На большой дороге. Я у польного гетмана служил, но потом хоругвь разбежалась, есть стало нечего. Домой мне незачем было ворочаться, дом-то мой спалили. Пошли наши промышлять на большую дорогу, ну и я с ними пошел.
Володыёвский очень этому удивился, он до сих пор думал, что Кмициц похитил Оленьку, взяв людей у врага.
— Так пан Кмициц взял вас не у Трубецкого?
— Больше всего было тех, что у Трубецкого и Хованского служили, да и они на большую дорогу бежали.
— Почему же вы пошли за паном Кмицицем?
— Он славный атаман. Нам говорили, что коли он кликнет, так все едино, что талеров насыплет в кошель. Потому мы и пошли. Да вот не поталанило нам!
Володыёвский только головой покачал, поразмыслив о том, что уж очень очернили этого КмицицаЗамечательный разговор с Кмитицем.
читать дальше— Каюсь, ошибся, — ответил Володыёвский. — Но не от тебя узнаю я, что ты не изменник, люди твои мне это сказали. Знай же, иначе я бы к тебе не приехал.
— Ну и языки же чесали тут, ну и чесали! — с горечью произнес Кмициц. — Будь что будет. Каюсь, не один грех на моей совести, но и люди здешние худо меня приняли.
— Ты больше всего повредил себе тем, что спалил Волмонтовичи да увез панну Биллевич.
— Вот они и жмут меня жалобами. Лежат уж у меня повестки. Не дадут мне, больному, поправиться. Это верно, что я спалил Волмонтовичи и людей там порубил; но бог мне судья, коли сделал я это по самовольству. В ту самую ночь, перед пожаром, я дал себе обет: со всеми жить в мире, расположить к себе сермяжников, даже в Упите ублажить сиволапых, потому там я тоже очень насвоевольничал. Воротился домой, и что же вижу? Товарищи мои, как волы, зарезаны, лежат под стеной! Как узнал я, что все это Бутрымы сотворили, бес в меня вселился, жестоко я им отомстил. Ты не поверишь, если я скажу тебе, за что их зарезали. Я сам дознался об этом от одного из Бутрымов, которого в лесу поймал: их за то зарезали, что они в корчме хотели поплясать с шляхтянками! Кто бы не стал мстить за такое?
— Милостивый пан, — воскликнул Володыёвский, — это верно, что с твоими товарищами жестоко расправились, но шляхта ли их убила? Нет! Убила их та недобрая слава, которую они привезли с собою, — ведь честных солдат никто не стал бы убивать, если бы им вздумалось пуститься в пляс!
— Бедняги! — говорил Кмициц, следуя за ходом своих мыслей. — Когда я лежал здесь в горячке, они каждый вечер входили вон в ту дверь, из того покоя. Как наяву, видел я их у своей постели, синих, изрубленных. «Ендрусь, — стонали они, — дай на службу за упокой души усопших, ибо тяжкие терпим мы муки!» Говорю тебе, у меня волосы вставали дыбом, в доме от них даже серой пахло… На службу я уж дал, только бы это помогло им!..
— ...Теперь война, ты можешь пойти в поход, можешь верой и правдой послужить отчизне, прославиться своей храбростью, вернуть свое доброе имя. Кто из нас без греха? У кого нет грехов на совести? У всех они есть. Но всем открыта дорога к раскаянию и исправлению. Своевольничал ты — так теперь избегай своеволия; против отчизны грешил, затевая усобицы во время войны, — так теперь спасай ее; людям обиды чинил — так теперь вознагради их… Вот путь, который легче и надежней, чем разбивать себе голову.
Кмициц пристально смотрел на Володыёвского.
— Ты как сердечный друг говоришь со мною, — сказал он.
— Не друг я тебе, но, по правде сказать, и не недруг, а девушку, хоть она мне и отказала, мне все-таки жаль, потому что на прощанье я зря наговорил ей много нехорошего. От отказа я не повешусь, мне не впервой, а вот обиду таить я не привык. Коли я тебя на добрый путь наставлю, так это будет и моя заслуга перед отчизной, — ведь ты хороший и испытанный солдат.
— А не поздно ли мне становиться на добрый путь? Столько ждет меня повесток! С постели надо прямо являться в суд… Разве что бежать отсюда, а этого мне не хочется делать. Столько повесток! И что ни дело, то верный приговор и бесчестие.
— Вот у меня от этого лекарство! — сказал Володыёвский, вынимая грамоту.
— Грамота на набор войска? — воскликнул Кмициц. — Кому?
— Тебе. И да будет тебе известно, что отныне ты не должен являться ни в какие суды, потому что состоишь на воинской службе и подсуден гетману.